Открывая сегодняшний день размышлений о явлении времени, Павел Печенкин вспомнил, что как раз сегодня — сто лет со дня рождения Эйзенштейна. И сказал о том, что это, видимо, не случайно, видимо, это какой-то знак, какой-то символ. Более того, именно сегодня Православная Церковь чтит память святителя Филиппа, митрополита Московского. Того самого, который жил в эпоху Ивана Грозного, и от которого, в конце концов, погиб. И Татьяна Данильянц сегодня в своем выступлении вспомнила о том, что Борис Леман был большим поклонником Эйзенштейна. Случайно ли это? Видимо, все-таки, не случайно. Наши благочестивые предки любили говорить о том, что во всем Промысел Божий, нет ничего в мире случайного. У Бориса Пастернака в стихотворении “Август” есть такие строки:

“Мы шли по лесу, врозь и парами.

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по-старому,

Преображение Господне...”

И мне вдруг вспомнилось, что наш с вами форум пришелся на шестое января по-старому, на девятнадцатое января по-новому, на день праздника двунадесятого, праздника Крещения Господня. И это в высшей степени, на мой взгляд, не случайно. Потому что, если мы даже очень сильно постараемся вспомнить иное событие в Священной истории, которое бы до такой степени точно, снайперски точно, моделировало время в области христианской культуры, то мы иного праздника, пожалуй, назвать не сможем, нежели праздник Крещения Господня.

Дело в том, что праздник Крещения всеми своими реалиями дает очень яркую и наглядную модель времени, как оно понимается в христианской культуре. Ведь что такое Иордан? И что такое вода? Все мы знаем, что вода — это, действительно, вечный символ быстротекущего времени, символ движущейся материи. А Христос — это то, что остается вечно неизменным. И вот Христос приходит на берег реки Иордан и просит, чтоб Иоанн его окрестил. Ведь, собственно говоря, никакой надобности Христу не было креститься в Иордане. К чему призывал Иоанн? Он призывал к покаянию, стало быть, к своеобразному изменению направления своего духовного движения. Покаяние по-гречески — метанойя, то есть перемена ума. Христу менять свой ум было незачем. И, тем не менее, он настоял на том, чтоб Иоанн его окрестил.

Что означает вхождение Христа в воды реки Иордан с точки зрения этой сакральной символики? Это как раз присутствие и внедрение вечности в вечно текущее время. Время и вечность — вот что символизируют Иордан и Христос, крестящийся в водах реки Иордан. Не случайно у этого события есть второе название — праздник Богоявления, когда действительно для человека, находящегося в потоке времени, является нечто вечное, устойчивое, то, что не может быть изменено, как бы его судьба ни сложилась. И, говоря о времени в христианской культуре, конечно, сразу же вспоминается тот инструмент, в котором концепции времени, модели времени представлены очень ярким и наглядным образом. Это — календарь. Календарь — это, с одной стороны, ритм, а с другой стороны, календарь — это число. И более того - календарь это всегда какая-то память, существенная, глубинная память человека о своих корнях и о своем истоке. Поэтому можно сказать, что календарь — это как бы ритмическая память человечества. Сегодня я хотел бы чуть-чуть поговорить об особом календаре, которым живет Православная Церковь, это — Юлианский календарь. Но, прежде чем я об этом скажу, хотелось бы несколько слов сказать о самой христианской культуре. Предыдущая докладчица сказала о Борисе Лемане, что он был укоренен, прежде всего, в мире Ветхого Завета, но и мир Нового Завета был ему далеко не чужд. То есть он не только знал, но душой прикипел к той глубинной символике, которая пронизывает Новый Завет. Вспоминается еще такой момент. Ровно год назад, двадцать второго января, в Успенском соборе в Москве открывались Рождественские образовательные чтения, на которые съехалась вся педагогическая элита и вся духовная элита. Мне посчастливилось побывать на этих чтениях, и я вспоминаю то впечатление, которое на меня они произвели. Когда отдельно рассматриваешь христианство со всеми традициями христианскими, с одной стороны, а с другой — когда бываешь в кругу касты ученых, это одно. Но когда ученые мужи, встречаясь с богословами, со священниками, думающими священниками, начинают обсуждать пути и точки соприкосновения — это совсем другое. И тот разговор, который у нас с вами идет о документальном кино, не может, видимо, не коснуться этой темы укорененности в традиции нашей отечественной культуры. Причем, эта укорененность совсем не обязательно должна быть такая вот — “в лоб”. Скажем, Пушкин в своей “Капитанской дочке”, хотя там вроде бы нет никаких реалий чисто православного культа, тем не менее вся атмосфера повести пронизана этой исконной русской отечественной духовностью, православной духовностью. Точно так же, когда читаешь того же Лосева, или Давыдова, или Гайденко, или Аверинцева, о чем бы они ни писали, чувствуешь эту укорененность в глубинных истоках христианской культуры. Поэтому есть смысл чуть-чуть сказать о том, что же это такое — христианская культура, в чем ее притягательная сила, почему она не увядает.

В своем выступлении Вячеслав Гутин упомянул “Игру в бисер” Германа Гессе. У Гессе в этом романе есть один пассаж, касающийся христианства. Йозеф Кнехт, находясь в монастыре, в беседах с отцом Яковом для себя открывает удивительную и поразительную вещь, которая заключается в том, что христианство, сколько бы раз оно не объявлялось устаревшим, превзойденным, чем-то ретроградным, тем не менее, прикоснувшись к своим корням, каждый раз пробуждалось и возрождалось как птица Феникс из пепла, и оказывалось далеко впереди самых новомодных и передовых течений. Есть смысл прислушаться к Гессе, поскольку, как мы знаем, это был также и блестящий знаток восточных культур, он не был фанатиком только христианской культуры, тем не менее Гессе говорит об этом явлении христианства очень определенно.

На мой взгляд, христианство и христианская культура обладают прежде всего чертами некоего универсализма, это культура в высшей степени интегральная, все в себя вбирающая, все в себе объединяющая. С одной стороны, можно без конца перекидывать мостики, скажем, от буддизма к христианству, от зараостризма к христианству и так далее, открывая все новые и новые точки соприкосновения. Но при всем при том христианство это не просто какой-то конгломерат, не просто собрание всего того, что зарождается в так называемое “осевое время”. Это приблизительно шестой-пятый век до нашей эры, когда одновременно на нашем земном шаре, казалось бы, независимо друг от друга, возникают самые мощные духовные течения, отголоски которых мы слышим до сей поры. Христианство это не что-то такое, что механически все это в себя впитывает, христианство — такое явление, которое странным, парадоксальным образом впитывает в себя то, что еще только нарождается, впитывает в себя и будущее. Христианство обладает некими универсальными качествами, вбирая в себя все эти духовные течения. При этом у христианства свое неповторимое лицо. Не случайно такой знаток мировых религий, как классик философии Гегель при классификации религий относит христианство к разряду “Абсолютной религии” и обосновывает, почему это так. Потому что это единственная религия, где абсолютно духовное, высшее и бесконечное начало сливается с условным, конечным, сугубо конкретным началом, сливается в лице Христа с человеком как таковым. То есть бесконечное и конечное в данном случае становятся чем-то одним.

Обращение к христианской культуре не может остаться бесследным для художника, для писателя, для композитора, и так далее, т. к. эта культура и интегральна, и уникальна.

Возвращаясь к концепциям времени в христианской культуре, мы здесь встречаем практически то же самое, то есть момент объединения. С одной стороны, в концепциях времени в христианстве мы видим отголоски циклического времени вечного возвращения, индо-буддистские концепции времени, что отражается, например, в годичном круге христианских праздников. А с другой стороны, здесь мы видим и стрелу времени, направленную к одной единственной цели, к точке “Омега”, как например, эту точку называл Тейяр де Шарден. Христос о себе говорил: “Я есмь Альфа и Омега”, то есть Начало и Конец, Первый и Последний. И в христианском понятии времени эти две концепции объединяются. С одной стороны, это говорит о времени как о ведущем к цели, к смыслу, к высшей ценности. Для человека — это время спасения. Не случайно и сам Христос — Спаситель. Интересно, например, сравнить спасение в буддизме и спасение в христианстве. Буддист тоже говорит о спасении, он стремится вырваться из Колеса Сансары, из колеса рождений и смертей и погрузиться в нирвану, то есть в нечто абсолютно безличное. Христианство говорит о том, что человек должен вырваться из плена времени, которое искажено, но здесь спасение — приобщение к полноте личностного бытия. В этом разница - разница существенная. Спасение в христианстве понимается как расширение своей личности до личности универсальной при сохранении и каких-то своих специфических, сугубо личностных, индивидуальных качеств.

При разговоре о разных концепциях времени, которые христианство в себя вбирает, вспоминается, что есть точки зрения на время и оптимистов, и пессимистов. Скажем, та же индо-буддистская традиция времени в этом плане глубоко пессимистична. Согласно ей сейчас мы переживаем век Кали-Юги, век железный, век, когда везде и всюду наблюдается полная деградация, полный упадок. И если за периодом Кали-Юги последует снова возвращение Золотого века, то это уже не для людей, живущих в этой Вселенной, в этом мире. Как говорил поэт: “Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе”. Это точка зрения пессимистов на время. В иудаистской концепции времени мы тоже этот пессимизм видим. От чего отталкивается Ветхозаветный взгляд на время? От того, что был период райского существования, потом происходит катастрофа, грехопадение, когда человек сажает на трон, образно говоря, самого себя, начинает сам себе поклоняться, то есть замыкается в свою скорлупу. Это и называется грехопадением: человек отворачивается от высшего смысла и поворачивается к самому себе. И чем дальше, тем хуже. Поэтому данная концепция времени тоже глубоко пессимистична.

В противоположность ей — несколько оптимистических концепций времени. Например, технократы тешат себя тем, что технический прогресс приведет к решению всех проблем, что человек вырвется за пределы Земли, расселится на других планетах, будут уничтожены болезни и так далее. Это оптимистический вариант. Или неоспиритуалисты всех мастей и всех направлений: теософы, рериховцы, антропософы и так далее. У них тоже очень даже оптимистическая концепция времени. Они говорят о том, что наступает эпоха Водолея, во время которой человек расширит до невероятных границ свое сознание, и тем самым также на Земле наступит Золотой век.

Христианская концепция времени не может быть отнесена ни к той, ни к другой. Это и не безоглядный оптимизм, и не пессимизм. Для того, чтобы уловить ее суть, потребуется прибегнуть опять к некоторым аналогиям, к некоторым моделям. Одной из таких аналогий является вершинное достижение православного искусства — икона.

Обращаясь к иконе, рассматривая икону, мы видим целый ряд особенностей, которые помогают сориентироваться и в отношении времени.

В иконе есть такая странность, как обратная перспектива. Когда человек предстоит перед иконой — не столько он созерцает икону, сколько икона, а через нее и высший мир, созерцает человека. Эта обратная перспектива в отношении к времени подсказывает, что и время, видимо, обладает такой странностью — обратным течением.

По этому поводу вспоминается пассаж того же Мартина Хайдеггера, который говорил, что время временится из будущего. В своей блестящей работе, “Иконостас” Флоренский приводит наглядный пример этого обратного течения времени — когда во время сна хлопается с полки книга, раздается удар, и в это время человеку снится сон, как будто он участвует в антиправительственном заговоре, который раскрывают. Его арестовывают, судья произносит длинную обвинительную речь, его приговаривают к расстрелу, ставят к стенке, раздается выстрел (это упала книга). То есть он может очень долго рассказывать и о речи судьи, и так далее, а весь этот длиннющий сон — одно мгновение. Вот пример обратного течения времени, пример того, что время действительно каким-то образом временится из будущего. Еще блаженный Августин, который стоял у истоков философии времени, философии истории, говорил о том, что нельзя просто так расчленять: вот есть прошлое, есть настоящее, есть будущее. Если просто так расчленять, то возникают жуткие парадоксы и тупики. Вспомним тех же элеатов, которые говорили о том, что времени нет — и движения быть не может, и так далее. Августин допускал, что можно говорить о настоящем прошлом, настоящем настоящем и настоящем будущем. То есть и прошлое, и будущее каким-то образом содержатся в моменте настоящего. Надо сказать, что Августин в своей “Исповеди” целых двадцать глав посвятил проблеме времени. И средневековая мысль, и мысль возрожденческая практически ничего существенно нового в эти размышления Августина о природе времени не добавила.

В христианстве есть такая точка зрения, что время каким-то образом временится из будущего. И это время называется “благим временем”. Есть Хронос — всепожирающий бог времени, а есть Керос — бог благого времени. В выступлениях неоднократно звучала мысль о том, что время может быть испорченным, а может быть и не испорченным, то есть благим временем. Христианство говорит об этом благом времени, времени спасения, когда распаду, внутреннему хаосу противостоит Логос, противостоит усилие, противостоит некая работа человека, чтобы в самом себе воздвигнуть некий нерукотворный храм. Ведь Храм — это великий символ, это симфония символов, которая является только проекцией внутреннего храма. Когда Джордж Фрезер говорил о том, что “вся культура из Храма”, он имел в виду некий внутренний храм души - то, что благоустроено, то, над чем я потрудился, что там собрал. В этом плане время в христианской культуре рассматривается как время благое, направленное на созидание.

Есть одна наглядная модель времени, которую даже можно пощупать и которую осязают на протяжении столетий не только христиане, но и представители других конфессий: и буддисты, и кришнаиты, и индуисты, Это - четки. Четки — предельно простая и в то же время предельно емкая и впечатляющая модель времени, в том числе и христианского времени. Что такое четки? С одной стороны, в четках мы видим, что бусинки — они связаны одной нитью — это некий континуум. С другой стороны, есть и корпускулы временные. Одна корпускула, другая корпускула — эти зернышки. Причем эти зернышки перебираются в любой конфессии, в любой религии, но перебираются не механически, это перебирание окрашивается молитвой.

В христианской традиции центральной молитвой для работы с четками является знаменитая молитва Иисусова. Молитва, которую постоянно произносят представители, последователи исихазма, например. Всего-навсего восемь слов. Но об этих словах написаны целые библиотеки литературы. “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного”. Человек, перебирая четки, тем самым действительно не просто на ментальном уровне, а сущностно и органично, всем своим существом, приобщается к тайне времени. Надо сказать, что в христианской культуре слово “тайна” звучит постоянно. Говорится не просто о времени, говорится в первую очередь о некоей “тайне времени”. А тайна — есть нечто такое, что нельзя расчислить на рациональном уровне. А есть то, к чему можно подойти и перед чем можно преклониться.

Оттенок такого благоговейного отношения ко времени характерен именно для христианской культуры: когда человек перебирает четки, он в каждое слово той же Иисусовой молитвы вкладывает самого себя, вкладывает некий изначальный смысл бытия. И тем самым он органически приобщается к тайне времени.

К тайне времени приобщают не только четки, а вся многообразная, очень глубокая символика православной культуры. Но, как вы знаете, символ соединяет предмет и смысл этого предмета. Для постижения символа очень важно, что он не может быть дешифрован простым усилием рассудка. Я не могу, сидя в кабинете, расшифровать тот или иной символ. Символ раскрывается потихоньку, помаленьку, раскрывается только в ситуации общения. Не случайно иногда говорят, что в символе есть теплота сплачивающей тайны. Подлинный символ — это что-то такое, что приоткрывает человеку тот факт, что он не один на Земле. Поэтому в христианстве подчеркивается наличие не просто разума, а соборного разума. И символика раскрывается человеку в измерениях соборного разума.

Целая симфония символов в христианской культуре связана с тем, что эта культура концентрируется вокруг богослужения. Богослужение приближает человека к постижению тайны времени. Это суточный круг, где девять служб проходят одна за другой, они впоследствии были сгруппированы в три основные — Утреня, Вечерня и Литургия. Это недельный круг богослужений, где каждый день недели посвящен какому-то событию Священной истории или тому или иному персонажу этой истории. Наконец, это годовой круг богослужений — то, что и являет нам календарь.

В структуре богослужения есть явление, которое напрямую являет время, как таковое. Это — песнопение. Музыка, на мой взгляд, нечто такое, что в высшей степени удобно для человека, желающего понять тайну времени. Что такое музыка? Музыкальное произведение — это некая выщербленная драгоценность из потока времени. И, останавливаясь на музыкальном произведении, мы интуитивно схватываем опять-таки эту тайну времени. В православной культуре песнопения, которые звучат в храме, обладают целым рядом особенностей, точно так же, как и икона православная. Здесь мы имеем нечто такое, что соединяет горнее и дольнее, временное и вечное, безусловное и абсолютное с преходящим и временным. Песнопения можно уподобить некоему золотому каналу связи между этими двумя областями. Особенностью изначальной православной музыкальной культуры является то, что эта культура была основана на так называемом знаменном пении. На столпах, на крюках, на знаменах. Знаменное пение обладает той особенностью, что моменты временного и вечного, даже на чисто внешнем структурном уровне, объединяются. Каким образом? Ритмика в знаменном пении не такая четкая и привычная, как, например, в позднейшей музыке, — скажем, Моцарта, Бетховена, и так далее. Эта музыка, в первую очередь, подчеркивает момент времени. А знаменное песнопение построено на формальном уровне таким образом, что оно приобщает человека к вечному. Когда нет пульсации ритмической, тогда на первый план выдвигается не сама музыка, как таковая, а слово, и, стало быть, смысл этого слова. И человек, пользуясь этой моделью, воистину органически, всем своим существом приобщается к тайне времени. Для того, чтобы понять, как в христианстве человек ощущает время, нет, наверное, лучшего пути, нежели прислушаться к этому древнему знаменному пению. В нем действительно открывается нечто такое, что выходит за границы времени.

Говоря о тайне времени, вспоминаются два пути, которыми можно к этой тайне подойти. С одной стороны, это путь науки, путь рацио, а с другой стороны, это путь, который в богословии именуется путем апофатическим. Есть катафатический путь — путь утверждений, и есть апофатический путь, путь отрицаний. Вся храмовая символика связана прежде всего с апофатическим путем. Те же песнопения, та же икона, вся символика православия направлена на то, чтобы каким-то образом явить человеку тишину, молчание. Как это ни парадоксально, песнопение звучит для того, чтобы подчеркнуть момент молчания, момент вечной тишины, приближающий человека к тайне Создателя.

Среди богослужений самое важное место принадлежит Литургии. По поводу концепции времени в христианстве в отношении литургии можно сказать, что тексты Литургии построены таким парадоксальным образом, что когда мы вчитываемся в эти тексты, то создается впечатление, что эти тексты пришли не из прошлого, а из будущего. В этих текстах очень много мест, где мы встречаем обороты, в которых о вещах, которые еще только должны произойти, говорится в прошедшем времени. Например, о Страшном Суде, которого ждут христиане, говорится в прошедшем времени. Страшный Суд уже наступил, он уже совершился, он уже прошел. В Литургии дается модель времени христианской культуры. Все моменты времени перед лицом Бога, перед лицом Вечности как бы уже даны, они находятся здесь и сейчас. Возникает такой парадокс: с одной стороны, человек наделен свободной волей, мы можем сейчас встать и пойти пить кофе, с другой стороны, как бы мы ни поступили, все равно в вечности все эти моменты уже есть. И прошлое присутствует в настоящем, и будущее так же парадоксальным образом присутствует в этом настоящем.

У Джорджоне есть известная картина “Три философа”. В ней наглядно показано отношение ко времени. Молодой философ устремлен в будущее, философ средних лет, в возрасте зрелого мужа, сосредоточен на настоящем, и, наконец, старец — вспоминает. Эти философы, соприкасаясь друг с другом, наглядно показывают отношение ко времени в рамках христианской культуры, где, практически все временные моменты как бы уже даны одновременно.

По поводу Юлианского и Григорианского календаря следует сказать, что в последнее время появилось много интересных исследований, касающихся календарной проблемы, как таковой, и Юлианского календаря в частности. Современные историки и астрономы делают свои вычисления, используя Юлианский календарь. Почему? Да потому, что этот календарь обладает целым рядом замечательных качеств: красота, гармония, удобство в обращении и так далее, чего нет в календаре Григорианском. Григорианская реформа, которая произошла в 1582 году и была направлена на уточнение Юлианского календаря, была связана с тем, что ради точности в жертву был принесен смысл календаря, как такового. А смысл календарей во всех культурах заключается в том, что календарь — это не просто инструмент для механического отсчета времени, а некая ритмическая память человечества, духовная память. И таким совершенным инструментом, по мнению академика Зелинского, глубокого знатока календарных систем, является календарь Юлианский, в частности, древнерусский календарь. В своей статье “Конструктивные принципы древнерусского календаря” Зелинский показывает, до какой степени этот календарь отвечает всем критериям совершенного инструмента для отсчета времени. Не случайно в православии придерживаются Юлианского календаря, поскольку именно в нем не происходит сбива в ритме (а красота связана как раз с явлением ритма, и в православии красота выдвигается на первый план), и ритм оказывается предельно важен для того, чтобы устроить, гармонизировать внутренний духовный мир человека.

В христианстве кульминационным моментом земного времени является факт Воплощения Бога-слова, как некий всплеск, некая вспышка перед последними временами. Об этих последних временах много размышляют, и находятся люди, которые выдвигают конкретные даты окончания земного времени. Надо сказать, что в Библии нигде о таких конкретных датах не говорится. В Библии, в частности, в Апокалипсисе и в Евангелиях говорится только о приметах конца времен. А дата завершения истории — Божественная тайна.

В календаре, о котором у нас сегодня речь, самое важное место занимают праздники церковные. Это двунадесятые праздники, великие праздники. Что такое праздник? Почему в народе говорят, что в праздник нельзя работать? Праздник — это всегда некая остановка во времени. Праздник — как бы некое окошечко, через которое человек созерцает Вечность, созерцает некую центральную точку, которую можно назвать точкой Альфа и Омега или Логосом. Очень наглядная и удобная модель времени может быть изображена таким образом: вокруг креста мы очерчиваем окружность и в результате получаем пять замечательных точек: точка осеннего равноденствия, точка весеннего равноденствия, летнего солнцестояния, зимнего солнцестояния и центральная точка. Это та неподвижная ось, вокруг которой и движется время. Такая наглядная модель дает некоторое представление об отношении времени и вечности в рамках христианской культуры. В культе христианском, где существует душа этого культа — таинства, семь таинств — это то, что приближает человека к постижению тайны времени. Не случайно: семь дней творения и семь таинств. Вообще, число семь — это число полноты. В частности, и число полноты времени. В музыке православной есть система осьмогласия — восемь гласов. О чем это говорит? Это говорит о том, что число восемь — это то, что переходит за пределы времени, как такового, и ставит человека перед лицом вечности. В богословии, например, говорится о тайне восьмого дня. Тайна восьмого дня — это тайна вечности, перед которой становится человек.

В Литургии центральное таинство — это таинство Евхаристии. Николай Васильевич Гоголь в своей книжке “Размышления о Божественной Литургии” говорит о том, что минута Евхаристии здесь равна Вечности.

Однако, сопоставляя вечность и время, христианство отнюдь не умаляет значение последнего. Как мы помним из евангельского повествования, распятие Иисуса Христа произошло при жизни очень незначительного чиновника — Понтия Пилата. Упоминание Понтия Пилата в символе Веры, где каждое слово на вес золота, подчеркивает, что для христианина очень важно время как таковое и мир как таковой. Христианство, можно сказать, в чем-то материалистично, оно придает большое значение материи в отличие от глобального спиритуализма некоторых восточных религий. Но это время постоянно соотносится с вечностью и предназначено для того, чтобы человек, потрудясь, преобразовал себя. Время дается как время спасения, как время благое.

Христа не случайно называют в песнопениях Умным Солнцем, Солнцем Правды. Замечательный философ и поэт Владимир Соловьев говорит о том, что для христиан торжествует лишь это Умное Солнце, это Солнце Правды:

Смерть и время царят не земле.

Ты владыками их не зови.

Все, кружась, исчезает во мгле.

Неподвижно лишь солнце любви.